Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]
Они иногда спорили. Он делал это осторожно, стараясь ее не рассердить; тем не менее, она сердилась; это был гнев мысли, улетавший вместе со словами, но не гнев души. Они не сходились ни в чем; у них не было ничего общего, кроме их оптимизма и интереса, страстного до мании, к будущему обществу. Оба никогда не думали о своей собственной смерти, еще меньше о вырождении и гибели человечества. Если им и приходилось об этом думать, то они делали это украдкой, с легкостью детей или дикарей. У них было также то преимущество, что они плохо знали свою собственную душу. Их "я" плавало в бессознательном, как плот в Атлантическом океане. Их мысль, как это и подобает вожакам, государственным людям, переносилась на других, они в этом специализировались, так как им было необходимо изучить человеческие элементы, проявляющиеся в социальной психологии.
Франсуа был типом политика и духовника; Христина, по характеру своему, была более склонна учреждать рабочие ульи, чем синдикаты. Будучи человеком толпы и, вместе с тем, одиноким создателем, он не смог бы ни организовать, ни использовать крупное промышленное предприятие, тогда как она, не чувствуя призвания к роли трибуна и оратора, умела управлять работой и знала во всех его тонкостях механизм производства. Более снисходительная, чем брат, к неспособным и немощным, нерешительным и даже алкоголикам, она безумно привязалась к иерархии способностей, ей хотелось, чтобы эта иерархия была отмечена собственностью и властью.
Высказав случайно это убеждение, она встретила возражения со стороны Франсуа. Помимо их воли завязался спор. Будучи более резкой, Христина примешивала к своим аргументам презрение, горечь, сарказм; она высказывала глубокое презрение к тем, кто мечтает о спокойствии, безопасности и, в сущности, о счастии.
Вернувшись однажды неожиданно домой, Франсуа застал Христину, об'яснявшую маленькому Антуану картинки какой-то книги. Приятный аромат чая носился над столом. Шарль Гарриг просматривал брошюру — "Красная перевязь"; старая Антуанетта, по обыкновению, бродила по комнатам. На всем лежала печать невыразимого очарования. Франсуа поздоровался почти шопотом и опустился в кресло, чтобы насладиться зрелищем. Сойка дремала. Слышен был только голос молодой девушки, рассказывавшей ребенку историю одного потока. Она увлекала маленького Антуана на облака, на вершины гор, к подземным озерам, к глетчерам, источникам, ручьям, потокам, озерам и топям. Она рассказывала ему о разрушающихся горах, о глыбах, сталкиваемых бешеными потоками и превращаемых в валуны, булыжник, песок, глину; она сопровождала поток в его беге через леса, луга, кустарники, вплоть до ревущей пучины моря. Так как она тонко чувствовала природу, то находила свежие и простые легенды, которые запечатлевались в воображении ребенка. Он сидел, прижавшись к ее теплой юбке, чувствуя легкое опьянение от красоты Христины, и Франсуа, внимательно прислушиваясь к ее словам, умилялся. Призрак счастья стоял подле него, призрак неуловимый, готовый исчезнуть при малейшем дуновении. И коммунист невольно связывал его с Христиной. Никогда он не ощущал так ясно присутствия женщины. Тело Христины казалось таким же здоровым, как и прекрасным, кровь в ее жилах должна была быть по качеству равной румянцу щек, огню взглядов, перламутру маленьких зубов.
Он еще лишний раз пожалел, что она не революциюнерка. Он предвидел положение, когда она перестанет одиноко бродить среди толпы. Однако, по своему назначению он презирал семью: вдохновитель восстаний, сторонник размножения вообще, он видел в семье приманку, мираж мертвого общества. Одно материнство казалось ему естественным: по его мнению, ему суждено широкое распространение в новом обществе, жизнь в котором будет легка, в котором каждый ребенок найдет кров, пищу и заботливый уход. Но отцовство, искусственное, эгоистическое и вредное для будущего, но семья с ее детьми, с узкими инстинктами и жалкой солидарностью не должны получить санкции и, вообще, не должны пользоваться никакими привилегиями. Без сомнения, общество будущего не станет восставать против длительного союза мужчины и женщины; оно ограничится игнорированием такого союза; оно не будет признавать никаких обязательств ни мужчины к женщине, ни женщины по отношению к мужчине, никакого права детей или родителей. Противница развода, как гибели брака, противница обогащения по праву наследования, Христина, тем самым, предоставляла семье трудную роль.
Однако, в то время как Христина сидела с маленьким Антуаном, им овладела одна мечта: он понимал, что с этой правдивой девушкой можно, рука об руку, итти до конца пути. Она никогда не обманет, никогда не солжет, она отдаст свою красоту раз и навсегда.
В этот момент Шарль Гарриг поднял голову. Глаза его утомились от чтения. Его лицо сморщилось в неопределенную улыбку. От всей его фигуры веяло чем-то загадочным и радостным.
— Я хотел бы родиться в экваториальной республике, — сказал он.
— Почему? — рассеянно спросил Франсуа.
— Температура там почти не меняется. Там бы я был счастлив.
Он захрустел пальцами и продолжал:
— Я человек, зависящий от погоды. Когда бывает слишком жарко, у меня несварение желудка, моя голова весит сто килограммов, мой мозг превращается в топленое масло. Когда же наступают холода, у меня начинает болеть висок и за ухом у меня как будто скребут теркой.
Старая Антуанетта остановилась. Она соглашалась. Ей также были известны эти боли и страдания, которые кусают, грызут, щиплют, отягощают бедную голову человека.
— Это правда, — прошептала она, — мигрень это настоящая Голгофа. Бывают дни, когда я от нее слепну, иногда меня не удивило бы, если бы я увидела свою голову, расколовшуюся, как бутылка, и падающую в мои кастрюли. Это великое испытание.
Маленькому Антуану это было уже известно: наследственная болезнь порой размягчала его мозговую оболочку. Он знал часы, когда мир покрывался странной пеленой, в которой его жизнь маленького ребенка переставала быть сменой отдыха, игр, свежих впечатлений и вкусных ощущений. Страдания старили его. Он чувствовал что-то тяжелое, враждебное, он застывал, облокотившись о стол, сжав свою маленькую голову руками, хорошо сознавая, что враг несокрушим.
— Да, — начал Шарль Гарриг, — страдание это нечто такое, что с'едает вас. Я жду свою мигрень, как ждал бы тигра или льва. Я знаю хорошо, когда она приближается. Я чувствую тяжесть сначала на лбу или затылке… мои глаза печальны. И мне не ускользнуть. Она поворачивается, она хватает меня и остается со мной на двенан цать или девятнадцать часов. Это действительно очень странно…
— Иначе говоря, это ужасно, — вздохнула старая Антуанетта.
— О, да, — прошептал маленький Антуан, проводя рукой по лбу, и жест его был полон ужаса.
Христина и Франсуа переглянулись, почти смущенные тем, что они так мало знали страдание. Жизнь не требовала от них никакого выкупа.
— Это, — ответил пропагандист, — грозная загадка, но мы упраздним страдания.
— Мы их усилим, — ответила Христина.
— Я говорю о страданиях физических.
— Мы обострим страдания как физические, так и нравственные.
Франсуа с нетерпением тряхнул головой. Он гнушался страдания, как гнушался капитализма.
— Мы его уничтожим, — с силой повторил он. — Физическое страдание есть результат расстройства организма и несправедливости. Когда водворятся порядок и справедливость, гигиена пересоздаст тело человека. И страдание исчезнет. Постараемся понять друг друга. Я не говорю, что страдания окончательно исчезнут, я не утверждаю, что больше не будет больных, я только верю, что их число значительно сократится и, что, сверх того, у нас будут средства уменьшать страдания. Физическое страдание должно быть рассматриваемо как дикий атавизм, как зло каменного века.
— Это правда, что мы вертимся в заколдованном кругу, — прошептал, помолчав, Франсуа. — В общем вы не признаете погони за счастьем?
— На самом деле, — вскричала она, — я хочу, наоборот, чтобы его добивались с жаром и неустанно. Прекратить домогательства, жалобно раздумывать кажется мне еще более пагубным. Счастье не имеет границ. Каждое избегнутое страдание и каждая достигнутая радость ставят нас перед новым страданием, которого надо избежать, и новыми радостями, которых надо достигнуть.
— Какой кошмар, — вздохнул Ружмон. — Как можете вы при таких взглядах интересоваться будущим людей? Если бы я думал так, как вы, я не сделал бы ни одного движения для того, чтобы улучшить их положение. Я с нетерпением ждал бы смерти и желал бы, чтобы люди как можно скорее исчезли с лица этой жалкой земли.
— Неужто, — заговорил дрожащим голосом Шарль Гарриг, — всегда будут люди, осужденные, например, страдать мигренью так, как страдали и я, и мать?
— Да, если мигрень исчезнет, — ответила Христина, — то для того только, чтобы ее сменила болезнь, еще более мучительная.
